Хани Рашид: у проекта есть три звена ДНК

– Действительно ли здание музея будет 15-этажным? Как будет организовано это пространство изнутри?

– Здание на самом деле состоит всего из пяти этажей, но очень больших. Я взял за основу принцип крыльев, по которому строятся практически все музеи мира, и решил поставить их друг на друга. Первый этаж будет вписан в городское пространство. Над ним разместятся библиотека и исследовательский центр – это будет образовательный уровень. Третий этаж предназначен для произведений художников, творивших примерно с 1860 по 1920 год. Четвертый – для современного искусства, а пятый станет меняющимся пространством для экспериментов, рядом с которым расположатся кафе, ресторан, сад со скульптурами.

– То есть основная композиционная идея – это выстраивание иерархии: от старого искусства к новому? Она выглядит довольно консервативно.

– Основная идея – это путешествие через современную культуру, через ее историю. Прогуливаясь по музею, вы поднимаетесь вверх, вслед за историей искусства. Мне хотелось выстроить такой маршрут, чтобы он был сродни прогулке по парку. Находясь в Москве, вы наблюдаете всю историю современности.

– Сейчас многие прогрессивные музеи отказываются от формата белого куба, специально выстраивают более сложные пространства. Как вы работаете с этим форматом в новом здании?

– Мы сохраняем белый куб там, где это необходимо, но, помимо него, используем еще и огромное пространство между галереями. Как раз в нем будет демонстрироваться искусство, не вписывающееся в музеи более скромных размеров, – какая-нибудь тридцатиметровая скульптура, например, вполне сможет там разместиться. И главное, здание будет организовано так, что мы сможем в любой момент трансформировать пространство пятого этажа, который отведен для экспериментов. Он легко перестраивается и меняет форму. Это тоже будет белый куб, но легко разбирающийся и собирающийся обратно, как конструктор.

– После того как в Москве открылся музей современного искусства «Гараж», построенный Ремом Колхасом, сложилось мнение, что самое радикальное архитектурное решение – оставить почти все как было, выстроить павильон поверх памятника ушедшей эпохе. Вам близка эта позиция?

– О, ну это такой олдскул. Рем для меня практически как отец, поэтому его позицию я бы назвал немного устаревшей. Люди его поколения, поколения 1968 года, любят романтизировать памятники авторитарного прошлого. Но я другой, мне больше импонирует направленность в будущее. Мне хочется создавать новую парадигму, строить гибриды, которые соединили бы в себе все лучшее, что было в истории архитектуры и еще появится в будущем. Нынешний наш проект, например, корнями уходит в конструктивизм и даже немного в имперскую историю «Эрмитажа». Но я не хотел работать с пространством ЗИЛа как с object trouve, найденным объектом, а хотел создать что-то свое.

Вы спросили про «Гараж», но его, по сути, даже нельзя назвать музеем. Это кунстхалле, выставочное пространство, которое постоянно меняется. Поэтому между московским «Эрмитажем» и «Гаражом» не может быть никакого соревнования. Мне хотелось создать нечто постоянное, что не выйдет через десять лет из моды и не потребует перестройки. Я надеюсь, что мой проект будет расти и проявлять себя как человек: через десять лет вы увидите уже не развивающийся организм, а нечто взрослое и самостоятельное. Если же говорить про радикальность, то для меня самая радикальная идея – это музей, от которого люди получали бы удовольствие.

– Лет десять-пятнадцать назад радикальной новинкой была виртуальная архитектура, которую вы активно продвигали. Что сегодня обладает таким же зарядом актуальности?

– Я бы сказал, что сегодня это реальная виртуальность, то есть приметы нашего виртуального существования в реальности. Такие концепции, как, скажем, интернет вещей или виртуальная архитектура, конечно же, продолжают развиваться, но я сейчас больше заинтересован в конструировании реальных зданий. Мы все активнее превращаемся в виртуальных существ, и мне важно ответить на вопрос, как это отобразиться в реальности.

– Будете ли вы работать с теми смыслами, которые уже концентрирует в себе ЗИЛ?

– Конечно! ЗИЛ соединяет в себе истории всех людей, которые там работали и жили. Это крайне важное место в истории индустриализации России. Я около двадцати раз пересмотрел «Человека с киноаппаратом» Дзиги Вертова, чтобы прочувствовать поэзию этого места и осознать, как работать с памятью о нем. Я бы хотел, чтобы готовый проект представлял собой своего рода поэму о ЗИЛе. К тому же в XXI веке конструкция из стекла и стали, в которую будет убран корпус музея, – это прямая цитата из истории завода. Проект, разумеется, должен быть связан с судьбой Москвы и ее жителей.

– Хотелось бы подробнее поговорить про генеалогию проекта. Кроме ЗИЛа, на какие еще образцы вы опирались, когда работали над московским «Эрмитажем»?

– У проекта есть три звена ДНК. Первое – это, как уже было сказано, сам ЗИЛ, история индустриального века. Второе – конструктивизм, его подход к будущему. И третье звено я бы назвал историей музеев. Мой проект располагается где-то между парижским Центром Помпиду, который в свое время произвел революцию в музейном мире, и старым зданием Музея Уитни в Нью-Йорке. Я хотел соединить огромное публичное пространство первого и интеллектуальный заряд второго. Пожалуй, их даже можно назвать бабушкой и дедушкой моего проекта. Хотя у этой четы уже есть такие отпрыски, как Музей Гуггенхайма в Бильбао и лондонская галерея Тейт Модерн. Все эти проекты родились в период с середины до конца ХХ века и ознаменовали собой последний сдвиг музейной парадигмы. Примерно в эту мишень я и целился.

– Но «Эрмитаж» еще очень сильно привязан к месту, где он находится, то есть к Петербургу. Сохранится ли что-то от этой эстетики в Москве?

– Московский «Эрмитаж» все же будет музеем сегодняшнего дня. Здание в Петербурге было построено в эпоху, когда максимальная скорость передвижения равнялась скорости повозки или лошади. Сегодня же мы передвигаемся со скоростью десять мегабит в миллисекунду. ДНК старого «Эрмитажа», который всегда был своего рода дворцом памяти, я попытался актуализовать через историю искусства. Сегодня его правнук (или, может, правнучка), над которым мы работаем, вновь проявит те же свойства: вы увидите, как в фотографиях Томаса Руффа проступает что-то от портретов Ренуара, которые, в свою очередь, восходят к произведениям Древней Греции.

– Вокруг нового музея еще вырастет целый район (его строительством занимается компания «Группа ЛСР»), который пока существует только в планах. Как строить здание, не зная точно, с какой городской средой ему придется взаимодействовать?

– У музеев, которые строились в довольно странных условиях, есть целая история. Взять, например, Новый музей современного искусства в Нью-Йорке, расположенный в районе Бауэри, или тот же Музей Гуггенхайма, над которым работал Фрэнк Гери. Они оба строились в отсутствие информации, во что превратятся эти районы через несколько лет. Я уверен, что наш музей еще будет определять характер тех проектов, которые начнут появляться в районе ЗИЛа после него. Скажем, весь первый этаж небоскреба, который появится рядом (его также проектирует Хани Рашид), отведен под магазины, но у меня есть подозрение, что в конечном итоге все они превратятся в галереи.

– Сегодня здание музея современного искусства автоматически получает статус арт-объекта. Вы считаете московский «Эрмитаж» своим авторским высказыванием?

– Я считаю, что лучшие произведения искусства всегда имеют глубокую интеллектуальную подоплеку, а лучшие музеи, помимо всего прочего, еще и сложную инженерную работу. Если здание музея само по себе рождает у вас какие-то интеллектуальные переживания, значит, его можно назвать произведением искусства.

На Музей Гуггенхайма, например, очень часто жалуются и кураторы, и художники – говорят, что в нем невозможно работать, потому что архитектура доминирует над собственно искусством. Для меня не так важно сделать музей своим авторским высказыванием. Секрет хорошего музея в том, чтобы осчастливить и публику, и кураторов, и художников. Хотя кто-нибудь из них потом все равно обязательно будет жаловаться.