Поймать Зверя
С 4 декабря по 14 февраля в галерее Полины Лобачевской на Малой Дмитровке состоится уникальный проект - первая мультимедийная выставка, посвященная Анатолию Звереву
Об Анатолии Звереве (Толечке, Анатоле, Тимофеиче, Звере - как именовали художника «увековеченные» его щедрой рукой
полмосквы) написано так много, что он превратился в какой-то местный Таити, застроенный рядами баек, уставленный альбомами и замусоренный подделками. Московский Моцарт, Рембрандт, Ван-Гог, Лао Цзы, и много кто еще - в одном лице он сам при жизни и после увенчан лаврами многочисленных выставок как блаженный и флагман второго русского авангарда. К чему же еще одна - после стольких первопроходцев, среди которых - художники, коллекционеры, искусствоведы - мощный фильтр, не пропустивший ничего?
Дело в том, что Зверев сам - фильтр. Поросший легендами, критикой и маркетингом, он так и не вошел на исторический эскалатор, заняв на нем ступеньку«З», а продолжает жить где-то в глубине мотора, архетипическим москвичом-российцем, фрактальной кляксой, геномом, вшитым в иероглиф А/З.
Невозможно провести черту между его жизнью и живописью, профилем и графикой. Иногда кажется, что взорванная межсезоньем 60-х страна была просто в кассу его перманентного перформанса, и Зверевскую поговорку о том, что он писал «кровью» можно прочитать и наоборот: брошенный в навоз повседневности, он не искусство превращал в жизнь, а жизнь возводил в универсальную степень арта.
Самоучка и чудак, драчун и «алкаш», гневливый любовник и растратчик таланта, он ест руками хаос собственной стряпни и ночует где придется, в детском угаре пинает мяч «за «Спартак» и, чуя опасность, «утекает» от стражей социума. Социум в долгу не остается: урочище для юродивого - психушка и травмопункт. Добропорядочные «сальери» кидают в спину: не состоялся, исписался, загубил. Загнанный Зверев почти верит, но продолжает, не заботясь о завтрашнем дне, как Паганини, на «подрезанной» скрипке - стремительно орудовать раскрошенной гуашью.
Жадно, «по-обезьяньи», чем и как попало, стоя и лежа, брызгаясь и плюясь, пуская в нос дым, а в ход - пепел и муку, он возит подручный инструмент «мордой» по листу на глазах у всех, в точности так, как судьба возит по земле его самого. Потоки воды и краски щедро достаются зрителям, как достаются потомкам уцелевшие от дачных пожаров продукты «горения».
За несколько десятков лет анекдотического либретто Зверев умудряется, не выбиваясь из триады «портрет-пейзаж-натюрморт», смазать будни дюжине стилей, приемов, и техник и, спутав карты критикам, ворваться из современного искусства в contemporary art, не только гением графики и живописным ташистом, но и патриархом перформанса: 20 лет неугасающего людского внимания к тому, как практикует Зверев - все еще рекорд.
Не мешающий красок Зверев не смешивается и с мировым контекстом: ни абстракционизм Поллока, ни аутизм Бойса будто не для него: подставивив голую спину городу, Зверев балансирует на грани: «Я жил только для вас, а один я существовал». Однако попробуйте сегодня представить его «человеком-собакой» соц-арта, и рядом возникнут тени незримых и неведомых Звереву «оруженосцев». «Солнцем была полна его голова» - укажет тень Поллока. «Он предпочитал Пушкину Лермонтова», - припомнит Бойс. И предъявят доказательства, где по соединенным штатам хаоса световым мастихином вырезано германское одиночество.
«Спас», - скажет необразованная бабушка об одном из автопортретов, найденном (понятное дело) на кладбище. Затерявшиеся ли во вселенной Кихот и Санчо или слившийся с крестом Христос, нервный Марсо или брюзглые москвичи - зверевский замес схватывается сразу: там, где у других светотень, у Зверева тенесвет. «Подрастешь, будешь похож», - не раз обещает он обескураженному натурщику. Так и выходит: с годами «старик» или «детуля» дорастает до «увековеченной» кондиции. Зверев уверен: «Если тебя рисую я, значит, это ты!»
Клокочущая клоака жизни - аватара «звериной» живописи, а в ней - перпендикуляром - изысканность графики, лаконизм и гармония структуры. Ее биографические параллели - болезненная чистоплотность - до брезгливого перемывания рюмок и знаменитого ношения рубашек наизнанку, оберегающего кожу от следов машинной обработки, острота и верность суждений об искусстве и мире, бездонность и прозрачность самобытной философии, родившейся в мозгу из какого-то мирового нуля или, как говорили, пролитой Богом из случайно опрокинутой чаши. Зверев, согласно легенде, тоже, кстати, опрокидывает - кастрюлю компота на ковер, и с той же целью - проверки на любовь. Чем далее либретто, тем очевиднее, сквозящая в юродстве аскеза ритуала. Иначе откуда бы взяться снайперской хватке глаза и уникальному методу безотходно-чистой кисти? Что заставляет Сикейроса не сомневаясь, присудить золотую медаль неизвестному русскому Матиссу? Кто выводит из-под руки девятилетнего ребенка лучшее, что, по словам художника, он написал за всю жизнь - акварельную чайную розу? «Драгоценность прикосновения» - приговор Фалька - как оправа для странного минерала.
Повертеть его в руках - прибавится скульптура, поэзия, музицирование, шашки... Дальняя проекция взъерошенности Зверева - бородатость Леонардо.
«Мне хотелось бы, чтобы все рисовалось само собой - как подумал, так и рисовалось. Как в природе. Все готово, надо только уметь пользоваться». Безыскусная взвесь тяжелых и легких частиц, пропускающая свет сквозь цветную муть, Зверев будто хранит то, что даосы называли нравственностью воды. «Ничтожный отголосок прекрасного сна» его талант воспроизводит джазовый ритм яви, тем самым представляя какую-то органическую медиа-структуру. Зверев актуален не столько потому, что «гнусная российская действительность» по сути своей мало изменилась, и мы по-прежнему барахтаемся в просроченной гуаши, сколько в силу практики контрапункта, пронзающего шум цвета мелосом линии, возводящего физическое потрясение в трансцедетный покой, жизнь в живопись, речь в афоризм. «Он говорил иносказаниями или вращал корневую структуру слова, вытягивая через фонетику самоценный смысл». - свидетельствует Галина Маневич. Вписанный в орнамент картины вензель «АЗ» - не каприз малюющего набело гения, а нестираемая руна зрительского «Я».
«Зачем мне любить искусство? Пусть оно любит меня» - говаривал Зверев. Интересно, как? Наверное, так, как он это делал сам - ухватив объект и выпив суть. Пардон, себя. Просто раньше этот зверевский жест с разным успехом пытались сделать мемуаристы и исследователи, а теперь настала очередь куратора. Выставка в галерее Полины Лобачевской - первая попытка сделать что-то не о Звереве, а по-Зверевски. Наплевать на «доску почета», поискать новые, адекватные инструменты. И коротким, снайперским взглядом исхитриться и поймать Зверя: «Садись, детуля, я тебя увековечу!». Так проект и называется.
В программе выставки
8 автопортретов и документальный фильм Валерия Золотухи (ПРЕМЬЕРА)
14 женских портрета и медиаопера Ираиды Юсуповой и Александра Долгина (ПРЕМЬЕРА)
В статье использованы фотоколлажи Александра Долгина из архивных фотографий и произведений Анатолия Зверева
23.11.2009
RSS
Комментарии
Написать комментарий