То, что Третьяковка делит здание с ЦДХ, наносит урон престижу страны | Интервью

Гендиректор Третьяковской галереи Ирина Лебедева — о русском авангарде, Нормане Фостере, цензуре и кафе с видом на Кремль

Третьяковская галерея, в которой недавно открылся «Путь к абстракции» Пита Мондриана, уже готовится к следующему громкому вернисажу: 16 октября на Крымском Валу будет представлена первая за 100 лет персональная выставка работ Натальи Гончаровой. Генеральный директор Третьяковки Ирина Лебедева рассказала корреспонденту «Известий», почему русскую публику непросто приучать к авангарду.

— Из всех голландских мастеров для выставки в рамках Года России–Голландии был избран именно Пит Мондриан. Связано ли это с вашей личной специализацией на искусстве ХХ века?

— Нет. Для нас важно в рамках любого обменного года находить параллели между художественными явлениями двух стран. Известно, что Мондриан — один из первооткрывателей абстрактного искусства, а другими были Малевич и Кандинский. Поэтому проведение выставки Мондриана на Крымском Валу, где находится единственная большая постоянная экспозиция русского искусства от авангарда до современности, для нас принципиально.

— Почему Россия до сих пор уделяет отцам-основателям абстракционизма довольно мало внимания?

— Очень многие зрители воспринимают авангард так же, как реалистическое искусство: нравится — не нравится, какие эмоции и ощущения вызывает. Надо понимать, что искусство ХХ века контекстно. Невозможно рассматривать «Черный квадрат» просто как живописное произведение, а ведь о нем спорят именно в таком ключе: «Я тоже могу нарисовать». Значение «Квадрата» — в открытой им новой художественной системе. Искусство ХХ века обращено прежде всего к интеллекту, а не к эмоциям. Чтобы осознать это, нужно время. 50 лет художники русского авангарда находились в закрытых фондах. В 1936 году в газете «Правда» вышла статья с требованием изъять всех авангардистов из экспозиций Третьяковской галереи и Русского музея. Выросло не одно поколение людей, которые этих художников просто не знают. До сих пор многие не подозревают, что знаменитый первый вариант «Черного квадрата», столетие которого мы будем отмечать в 2015 году, представлен именно у нас на Крымском Валу. Молодежь сейчас более открыта к авангарду, но массовый зритель еще не всегда готов.

— Ваше имя часто связывают с выходами Третьяковки в область современного западного искусства — имею в виду не только Мондриана, но и Уорхола и другие проекты. Директором Пушкинского музея недавно стала Марина Лошак, тоже занимающаяся новым искусством. Не будут ли интересы двух крупнейших музеев пересекаться?

— У каждого музея своя миссия и свой формат. Когда у нас проходила выставка Джотто, тоже были вопросы. Но мы не просто представляли западного художника, нам хотелось показать общие византийские истоки: через несколько залов от Джотто публика могла увидеть русскую иконопись той же эпохи. Для Пушкинского музея более традиционен просто показ любых западных мастеров, это соответствует их теме. Так что не думаю, что мы будем конкурировать в этом смысле.

— Ирина Антонова в интервью «Известиям» сказала, что в Эрмитаже живет императорский ген, в ГМИИ имени Пушкина — университетский, а в Третьяковке — купеческий. Согласны?

— Думаю, речь не о характере музеев в нынешнем виде, а об истории их формирования. Эрмитаж и Русский музей были организованы «сверху» и разместились во дворцах. А Третьяковка родилась из частного собрания купца. Но сейчас она воспринимается зрителями иначе, нежели все остальные музеи: очень тепло и душевно. Во-первых, это не дворец, а частный дом, где чувствуешь себя более комфортно. Во-вторых, здесь люди видят родные, с детства знакомые произведения искусства.

— Несколько дней назад Владимир Мединский показывал Владимиру Путину проект нового здания Третьяковки. Близка ли реализация проекта?

— Это мучительная для всех, и для нас в первую очередь, история. Сама идея завершения музейного квартала новым корпусом, выходящим на Кадашевскую набережную, появилась еще в 1930-е годы. К ее осуществлению галерея приступила в середине 1990-х годов. Был утвержден проект, который выражал представления музея на тот момент. Но когда я стала директором, мы посмотрели проект и увидели, что он уже не соответствует нынешним требованиям. Долго работали над его корректировкой. Стремясь к упорядоченности внутренней структуры, мы сделали архитектуру здания слишком монолитной. Встал сложнейший вопрос: как решить фасад, чтобы «разбить» это ощущение большого объема? Ситуация зашла в тупик, и нам пришлось объявить конкурс на идею образного решения фасада. Победила концепция, основанная на игре с интерьерами исторического здания, с принципом шпалерной развески. Фасадные окна будут представлять полотна из собрания Третьяковской галереи — картины будут «читаться», но не мешать виду на Кремль.

— За кем останется право называться архитектором этого здания?

— Автором проекта и его корректировки является Андрей Боков. Идею фасада предложил Сергей Чобан. Сейчас мы думаем, каким образом соединить двух известных архитекторов. Задача сложная.

— Она уже началась: идет работа над нулевым циклом.

— Сумма, определенная в 2006 году, в 2013-м уже не соответствует реальности. К тому же возникли более сложные технологические решения: мы отказались от большого атриума и предпочли такие помещения, как конференц-зал, конгресс-центр, кафе с видом на Кремль. Все это требует более крупных затрат.

— Почему вы выступали резко против строительства «Апельсина» Нормана Фостера на Крымском Валу?

— Тогда вообще никто не учел, что на Крымском Валу находится половина Третьяковской галереи. Если снести здание ЦДХ-ГТГ, куда она денется? Меня возмутило, что никто не вник в ситуацию национального музея, в том числе с точки зрения политики. К нам на Крымский Вал приезжают первые лица: президент Бразилии, президент Австрии, королева Дании. Куда их водить? Фостер предлагал совместить в «Апельсине» апартаменты, какие-то центры и Третьяковскую галерею. Но Третьяковка не может находиться в одном здании с чем-то другим. То, что сейчас мы делим здание с Центральным домом художника, наносит урон престижу страны. Не может национальный музей работать на фоне меховых салонов. Что касается архитектуры Фостера, то я не уверена, что в центре Москвы должно стоять такое здание. Мне и в Лондоне его здания не нравятся. Он замечательный архитектор, но его конструкции стоит возводить в другой среде.

— История с парижской выставкой «Соц-арт», когда вы и министр культуры Александр Соколов запретили вывоз «Целующихся милиционеров», до сих пор остается предметом споров. Правда ли, что вы лично утверждали список экспонатов?

— Вся эта история возникла из-за авантюрного подхода к музейной деятельности со стороны работавшего у нас Андрея Владимировича Ерофеева. Провокативность должна присутствовать в современном искусстве, и так было во все времена. То, что собирал Павел Третьяков, тоже вызывало споры. Но сейчас для современного искусства очень часто нормой становятся законы шоу-бизнеса: скандал — главная составляющая успеха. Андрей Владимирович был нацелен именно на это, и все попытки объяснить ему, что музей должен работать в другом формате, не удались. Я не подбирала экспонаты. А Андрей Ерофеев больше не работает в Третьяковской галерее.

— Руководство музея, безусловно, имеет право на внутреннюю цензуру. А Минкультуры может выступать цензором?

— Это спорный вопрос. Что такое цензура? Это нигде не прописано. То, что можно делать на «Винзаводе», нельзя делать в Третьяковской галерее. Совершенно разная аудитория и разные задачи. Меня всегда удивляла позиция художников и кураторов, обвинявших меня в ретроградстве и цензуре. Они же в своих статьях не используют ненормативную лексику. Позволит им главный редактор такое напечатать? Цензура это или нет? В таком смысле — да, у нас есть цензура. Свобода это не вседозволенность.

— Кроме этой скандальной ситуации, вмешательств со стороны министерства не было. Да и в случае «Соц-арта» дело было не в министерстве — мы сами были в ужасе. Обман обнаружился только тогда, когда вещи уже паковались для вывоза в Париж. Одна из инсталляций была разобрана, чтобы никто ничего не понял. И только когда таможенники потребовали ее собрать, мы увидели эту инсталляцию и запретили вывоз.

— История пропажи экспонатов из Эрмитажа и других российских музеев — это была реальная проблема воровства или провокация?

— Я не знаю деталей ситуации в Эрмитаже, но тотальная проверка музейных фондов показала, что слухи о воровстве из музеев — миф. Например, в 1930-е годы в музеи часто спускали разнарядку передать фонды в другие собрания или отдать для продажи. А с баланса музеев они не списывались — к документам тогда относились иначе. Выявленные сейчас недостачи — это по большей части неграмотно оформленные документы.

— Расскажите, пожалуйста, о самых ярких планах Третьяковки на ближайший год.

— Надеемся, что крупным событием станет грядущая выставка Натальи Гончаровой. Предыдущий ее вернисаж в Москве состоялся 100 лет назад, после чего она навсегда уехала в Париж. Ее наследие было передано в конце 1980-х годов из Парижа в Третьяковскую галерею. У нас самое большое собрание ее работ, но мы привлечем и коллекции других музеев. Весной проведем выставку Александра Головина, а следующей осенью — экспозицию к столетию крупнейшего коллекционера авангарда Георгия Костаки, который часть своего собрания подарил Третьяковской галерее, а другую часть вывез в Салоники. Мы впервые объединим две половины знаменитой коллекции.